Солнечно и тепло. Первый по-настоящему красивый день этого сентября. Кромвель пишет, что на Каменных палатках окормил белок без счета; а я, пока на кладбище сидела и читала (вслух), видела краем глаза солнце сквозь рябины, мышеньку-полевку, нервно перебегающую от одной кучки палой хвои к другой, и поползня, который деловито ходил по сосне вверх-вниз - по вертикали, как по горизонтали. Может, это не поползень, конечно, был, но мне приятно думать, что поползень.

...Новая строчка "Писем римскому другу" получила в моей жизни смысл и плоть: "Был в горах, сейчас вожусь с большим букетом".
Вообще, это напоминает мне альбомы с наклейками. Были такие в моем детстве. Тематические - например, по мультикам. Ты покупала альбом, а потом - наклейки по шесть штук в закрытых наборах. Каждая вклеивались на полагающееся ей место, повторяющиеся обменивались на недостающие, за особо редкими шла охота. У меня был альбом по "Сейлор Мун" (не знаю зачем, я и смотрела-то едва несколько серий; но процесс собирания захватывал невероятно), при этом наклейки я собирала всякие - чтобы был хороший обменный фонд. По "Королю Льву" точно; вроде, по "Русалочке" еще. На тенистой площадке с неработающим фонтаном, где сейчас Пассаж, среди каменных украшений, старых монет, аудиокассет и проч. и проч. продавали и наклейки: как наборами, так и поштучно. И не только продавали, обменивали тоже - по довольно грабительскому, надо сказать, курсу, но неважно уже.
И вот "Письма римскому другу" для меня - как такой внутренний альбом. Каждая строка - рамка с бледным контуром, куда я, получая, вклеиваю яркую и настоящую ее же - обретенную в опыте свою.
Улов сегодняшнего дня: "вожусь с большим букетом".

Еще: когда я открыла книгу (Цветаеву, просто потому что у меня была с собой только Цветаева в бумаге, а плана не было, было спонтанно возникшее желание вернуться после того, как провожу маму, сесть под рябинами и начать читать вслух), и приступила, я почти сразу, рассредотачиваясь, теряя глазами строки, начала иногда взглядывать на портрет на мраморе - коротко и прямо в глаза; и выражение этих глаз медленно менялось, пока я шла от 77 страницы к 102: от непонимающего, от мимо до внимательно-заинтересованного, до в. Серьезно: я не была в тот момент сентиментальна, или особенно мягка, или в слезах, или в раздрае и нездравом уме; напротив, я была суха, я подхватывала, что теряла, я была ясна себе, как солнце, льющееся сквозь желтеющие рябиновые листья, как бледно-голубое, бледнее летнего, небо; я ошибалась в интонациях - для Н.С. я читала то же самое лучше (ночью, изнемогая от тупой ноющей боли и не умея найти удобное положение, отвлекаясь на текст и отвлекая Н.С. от сна), но я старалась - старалась, забывая, что я делаю и кому. Больше всего это ощущение было похоже на спецэффекты от картин Да Винчи: "Прекрасной Ферроньеры" и "Дамы с горностаем": ощущение живого, следящего за тобой взгляда. Только здесь - взгляд, следящий не за мной, фокусирующийся не на объекте, а на словах. Не могу объяснить. Фотография, нанесенная на черный мрамор, что-то типа печати на мраморе. И не спишешь даже на прием желаемого за действительного: я ничего не желала и не придумывала себе заранее. Взгляд стал не то чтобы живым - другим. Живой была собственно перемена. Факт перемены.

Про две рябины мама рассказала, я не знала раньше.
Их посадил папа. Пересадил, вернее: когда умер дедушка (папин отец), у бабушки (папиной мамы) просто идефикс была: рябина у могилы. И вот папа съездил в лес, выкопал два тоооненьких деревца и привез. Теперь они большие. Немолодые. Какие-то... осенне-радостные. Маме не нравятся: гадят листьями и ягодами на мрамор. А мне нравятся. Это как дом и покой. Я выросла на улице, усаженной рябинами, любила рябины с дошкольного еще детства. Справа от подъезда - сирень, слева - рябина.
И что ли с ними веселее. И более лично как-то.

Почему-то очень важно знать, что эти рябины посадил папа.
Для своего отца, по просьбе своей мамы.

Не знаю.

Номинально это вроде бы ничего не дает. В мыслях - ничего. А в ощущениях - очень много, но не сформулировать.

Вышла с кладбища через не знакомый мне ранее выход - мимо часовни, на Зоологическую; сняла куртку, гуляла, потом поехала на трамвае, потом сидела в "Меланже", ела эклер и пила морс, не думала ни о чем, снова читала Цветаеву - теперь уже про себя, снова поехала на трамвае, спала, вечером отправилась с Н.С. в книжный - хотела добыть нового Пелевина, а в итоге мимо него прошла, как мимо пустого места, листала "Стамбул" Памука, листала Пригова, схватила "Даму из долины" Кетиля Бьёрнстада - заключительную книгу трилогии, о двух первых частях которой я ничего не знаю, но от этого обаяние только сильнее; больше надо догадываться, достраивать, больше чары, тайны, это скандинавская жизнь, идущая с середины сразу в двух направлениях - в туманное прошлое и неопределенное будущее. История о потерях, которые я не могу пока оценить.

Все еще захвачена "черными раками", раковым опусом, онкологической поэмой, которую написала вчера перед сном на едином дыхании (и снова вместо текста по шведскому!); объективно она какая-то фигня, пены комок, не-ценность, но субъективно прямо... хорошо. Очень личное. Очень я. Дичайше сумбурно вот это - но получилось в очень значительной мере выразить себя - не знаю, как сказать. Не отпускает. Внутренние ритмы и сны. Именно так: сильное-для-тебя, сильное-во-сне оказывается слабым наяву, под светом объективности.
Внутренняя моя удача. Внешняя - неудача.
Весь день думаю: может, стоит ее стереть? удалить? определенно стоит! и - не поднимается рука.

Серый мужской джемпер с огромным воротом из "Остина", который Н.С. летом купил мне на распродаже, оказался очень удобным.
Просторным, бесформенным, теплым.
Тоже очень соответствует ощущению этих дней.

Все - соответствует, все - подбирается одно к одному: серый джемпер, возможность ходить без куртки, онкологическая поэма, солнце, текущее вниз через сосны к рябинам и превращающее ее листья в почти витражи, гуляющий вверх-вниз по стволу сосны поползень ("Мигрант", Проба, гамаши), нервная мышенька с ее короткими перебежками, интуитивно схваченная с полки случайная книга - "Дама из долины", которую я начинаю читать прямо в "Пиотровском", дневной сон (на подушке с котиками, под халатом Н.С. вместо пледа), звенящие трамваи, "Письма", Пушкин, отточенные слова Цветаевой, яблоко, которое мама привозит мне из сада, а я опять, как и про предыдущее, думаю: последнее. Панорамы ночного Екатеринбурга, музыка на набережной, теплый и яркий оранжевый свет фонарей и его отражение в пруду, сплетенные пальцы, мысли про Будапешт, блинчики с капустой, которые я обжариваю на сковородке перед употреблением. И так далее. И так далее. "Гармония мира не знает границ". Это про меня сегодня. Про то, как я вижу. Ощущаю. Чувствую. Как если бы у меня был музыкальный слух, а все это - звучало согласно и стройно.