Дева тешит до известного предела,

Дальше локтя не пойдешь или колена...

Сколь же радостней прекрасное вне тела -

Ни объятье невозможно, ни измена. (с)



Мой Бродский снова со мной.



Нынче ветрено, и волны с перехлестом,

Скоро осень, все изменится в округе.

Смена красок этих трогательней, Постум,

Чем наряда перемена у подруги...



И те строки, которые всегда заставляли сжиматься от непонятно-светлого чувства:



Поезжай на вороной своей кобыле

В дом гетер, под городскую нашу стену.

Дай им цену, за которую любили.

Чтоб за ту же и оплакивали цену...



А в остальном... глаза в дымке, полуоткрытые губы, продирающий шепот.

Свет безжалостный. Если тьма, которая в тебе, есть свет...

Кирпичная стена, холод под лопатками, снег в лицо, абсолютная беззащитность, оседающий на теле почти осязаемый взгляд - и четкое ощущение, что ты на расстреле.

Неумение укутаться в тень и в город.

Город и дева прижались друг к другу,

Дева дрожала; город был храбр.

Маршал поднял упреждающе руку:

Их расстреляет лично октябрь...

Вообще, меня преследуют сны. Слова сказанные и написанные. Перечитала с утра сказку про мертвую проститутку.

И стихи. Ершалаим, блудницы, "Только по любви не станешь" и восьмое августа. И еще Умкина песенка "Травести".

Совершенно точно помню - прошлой осенью была Янка, горькое одиночество и ясность. А теперь - сумасшествие, хлопья снега и листья (так и не могу закончить стихи, обрывки строк. Сумбурные и беспорядочные), и все трудней отрезвлять себя.

Тем более что света я не знаю.